«Утром просыпаешься и не верится что ты еще жив», — писал Владимир Гришин 27 декабря 1941 года. Ему было 17, но о скорой смерти в городе тогда думали все.
О том, как жилось в блокадном Ленинграде, мы можем рассказать со слов очевидцев. Многие горожане вели дневники — наверное, это помогало не сойти с ума. Записки Володи Гришина уникальны тем, что ранее не публиковались. Сохранилась только небольшая их часть — с 63-й по 101-ю страницу (нумерацию автор вел сам). Первая запись — 25 декабря. Последняя, незаконченная, — 2 января 1942 года. Записи удалось расшифровать практически полностью: у Володи был аккуратный почерк.
Орфография и пунктуация автора сохранены.
«Хлеба наконец дождались»
«Сегодня мы с мамой были сыты и вчерась тоже были сыты, — написал Володя 25 декабря 1941 года. — <…> Хлеба наконец дождались хоть и по сто грамм да прибавили». Тот день для ленинградцев стал лучшим за многие недели: увеличились ежедневные нормы выдачи хлеба.


А ведь в первые месяцы войны проблем со снабжением в городе не было. В день можно было взять 600–800 грамм хлеба на человека, и он, бывало, оставался несъеденным. Что эта более-менее сытая жизнь закончилась, стало ясно 8 сентября. «Налет — жутко — пожары», — записал в тот день инженер, участник строительства Дороги жизни Дмитрий Бизюкин. И добавил: «Горели Бадаевские склады». Это была центральная кладовая Ленинграда, его «продовольственное сердце», как скажет Вера Инбер. Так в город пришел голод. И жители еще не раз пожалели, что не заготовили из «лишнего» хлеба сухари.
«Мы сегодня с ней пили чай, а не один кипяток»
Любовь Ивановна Гришина работала кондуктором в «Лентрамвае». Многие пишут, что в декабре 41-го трамваи уже не ходили. Но Володя писал: «С утра вагоны на линию вышли был ток, а теперь все стоят нет току выключен так что она где нибудь и мерзнет со своим вагоном жди пока дадут ток и можно будет ехать, а вагон бросить не льзя попадет за это». Еще он несколько раз добавлял, что его мама «работает на снегу» (то есть убирает его) — «а то кто если не ходит увольняют». В марте 42-го чистить улицы обяжут уже всех трудоспособных горожан. Но многие до этого не доживут.

Сам Володя в конце декабря был на больничном. «Доктор меня на работу выписал с 29 дек. прямо не доктор, а какая то не знаю как и написать прямо золото», — писал он, поясняя, что «другой бы давно выписал». Возможность немного побыть дома, питаясь при этом по «рабочим» нормам, наверное, продлила ему жизнь. Но он опасался, что больше работать не сможет: «На тот месяц мне придется если буду жив получать иждивенческую карточку потому что какой из меня сейчас грузчик когда и так то ели ели ноги передвигаешь».
Главной задачей в те дни было добыть еду. А главной драгоценностью были продуктовые карточки. Их в Ленинграде ввели еще до начала блокады, летом. Они могли быть рабочими, служащими, иждивенческими или детскими. От категории зависела норма продуктов — меньше всего полагалось детям и иждивенцам. Карточки выдавали раз в месяц, а отоваривать их можно было десять дней. Их потеря становилась катастрофой: восстановить карточку было нельзя.
Карточками нельзя было заплатить за товар — для покупки все равно нужны были деньги. Смысл был в том, чтобы люди не получали продукты сверх установленной нормы. Но даже если горожанам выдавали карточки на крупу или масло, это не значило, что их удастся купить в магазине, — на всех все равно не хватало. Срок действия карточки не продлевался: еду, «предназначенную» для первой декады, нельзя было купить во второй. Правда, здесь иногда помогал мелкий «блат»: мама Володи, например, благодаря знакомству с кассиршей могла получить что-то раньше срока. Но от очередей это не спасало. В сентябре их еще было не так много. В декабре же стоять иногда приходилось сутками — с риском ничего не получить, потому что товар мог закончиться раньше.

В декабре Гришиным удавалось покупать масло, вино, мясо и конфеты. Мясо они варили, а потом «хлебали … бульон с горчицей и по кусочку мяса съедали каждый раз». За горчицей, кстати, в свое время стояли очереди: говорили, что из нее якобы можно печь блины. Кому-то этот слух стоил жизни. «Я спекла блинчики, два, — рассказывала ленинградка Зоя Берникович Даниилу Гранину и Алесю Адамовичу. — Съела один, и потом я стала кричать как сумасшедшая. У меня были такие рези! Очень многие умерли. Все-таки это горчица; говорят, съела кишки».

Иногда горожане, у которых оставалось что-то из старых запасов, менялись едой. Писательница Вера Инбер однажды видела, как аскорбиновую кислоту меняют на живую собаку (ее брали, чтобы съесть). А мать Володи, Любовь Ивановна, как-то поменяла несколько конфет на чай. Но обычно Гришины пили кипяток. Он был практически основной «едой» — его выпивали иногда по десять стаканов, чтобы хоть как-то заглушить голод. В день, когда Любовь Ивановна достала 600 грамм сливочного масла, Володя написал: «Мы масла этого не ели с каких пор даже и не верится что мы его едим».
Мать и сын просыпались рано — иногда в пять утра, иногда и в четыре. Так удавалось купить хлеб — большой очереди еще не было. Ложились тоже рано — иногда в десять вечера, а иногда и в семь. Света давно не было, а темнеет в декабре рано. В Ленинграде стояли сорокаградусные морозы, люди растаскивали заборы на дрова. В комнате Гришиных температура опускалась до 8ºС. «В уборную мы ходим в комнате в бадью а то уборная вся замочена потому что темно не видно», — писал Володя. Мыла в магазинах не было, зубных щеток тоже (щетка у Гришиных была, но ее украли соседи). 27 декабря Володя в первый раз за полтора месяца вымылся в бане. Там была «холодина», зато людей не так много. Его маме мыться пришлось в темноте: в женской бане в семь часов вечера погас свет.
«Долго не протянем, умрем»
«Завтра Новый год, но ничто не напоминает об этом, — писала 30 декабря школьница Лена Мухина. — В магазине ничего нет, только на детские карточки дают муку маисовую и сахарный песок…» И все-таки наступление нового, 1942-го в городе отмечали. Как могли.
31 декабря Володя взял отпуск за свой счет на четыре дня. Вечером Любовь Ивановна смогла купить вино. «Нагрели 2 кострюльки воды да с вином и хлебом напились выпили поллитра вина и опянели оба легли в 6 часов радио заговорило в 11 час. Веч.», — записал сын. На следующий день позавтракали хлебом и чаем с вином, купили мясо и сварили бульон. «Хороший первый день нового года», — отметил Володя. Но в хорошее он не очень верил. «На Ленинградском участке фронта без перемен <…> день ото дня жить хуже и хуже», «долго не протянем. умрем», «видно суждено умереть здесь». Он писал о смерти почти каждый день.

Последняя сохранившаяся запись в дневнике Володи Гришина сделана 2 января и обрывается на полуслове: «Хлеба дают по 350 грамм но качество его ухудчилось в магазине нет ни чего говорят что не будет мама ушла толкатся говорит». Так начинался 42-й год. В этом году ленинградцы начнут пить настои из хвойных иголок — чтобы получать хоть какие-то витамины. В этом году Любовь Ивановну эвакуируют, и она увезет дневник сына. Сам Володя всего этого уже не увидит. Он умрет от голода 13 марта 1942 года. Мы даже не знаем, дожил ли он до своих 18 лет: дата его рождения не сохранилась.
Бэлла Волкова
Дневник Володи Гришина и его описание, а также записная книжка Дмитрия Бизюкина и ее описание предоставлены Государственным историческим музеем. ТАСС благодарит сотрудников музея за помощь в подготовке материала.
В тексте цитируются книги: «Сохрани мою печальную историю…» Блокадный дневник Лены Мухиной», «Почти три года (Ленинградский дневник)» Веры Инбер, «Блокадная книга» Даниила Гранина и Алеся Адамовича.
https://youtu.be/qePvw50CenY