Воспоминания шестилеток о войне
После войны все герои спецпроекта на сайте Культура окончили школу и поступили на химический факультет МГУ. Однажды, собравшись на встречу выпускников, они решили выпустить книгу воспоминаний о времени, на которое выпало их детство, полное голода, бытовых трудностей и постоянного страха за свою судьбу и судьбы близких.
Несколько историй мы вам расскажем.
Два кувшинчика
Надо было дорисовать классики на асфальте, а мел закончился. Старательно шлифуя кусок какой-то известки, смуглая шестилетка с косичками вокруг головы вдруг остановила работу. К ней бежала, запыхавшись, младшая сестра. «Мама плачет», — только и вымолвила она. Стремглав помчались домой. Мама сидела с годовалым братом на коленях, и по ее щекам медленно скатывались слёзы. «Война, дочки, — прошептала она дрожащими губами, — война…»
13 июля 1941 года. Уходит на фронт отец. Уходит, несмотря на бронь и наличие троих малышей. Мама лежит с сердечным приступом. Шестилетка остается за старшую с грудой обязанностей…
А война уже ставит свои метки. Стремительно исчезают из магазинов продукты. На полках бутерброды с крабами, но и их расхватывают мгновенно. Накатывает тревожное голодное существование. Вводятся карточки на хлеб. Мама в шоке. Нужно доставать керосин, запасать на зиму дрова. И добывать хоть какие-нибудь продукты. Я за няньку у тяжеленного брата. В октябре ему исполняется два года.
Но кроме выполнения домашней работы надо было успеть поиграть во дворе, попрыгать через веревочку, поискать цветные стеклышки, послушать замечательные сказки взрослой подружки Тамары со сложной фамилией — Хадерер. Через неделю новое горе — уезжает семья Тамары. «Эвакуируют, — произносят непонятное слово соседи, — в Сибирь». Тогда я впервые услышала определение — поволжские немцы.
Двор плакал. Уезжали навсегда красавица Вера, статный Борис, военный летчик, и милая добрая Тамара с её сказками. Сдерживая слезы, их мама одаривала соседей на память трогательными фарфоровыми безделушками. До сих пор хранятся у нас два изящных бело-голубых кувшинчика.
Сентябрь 1942 года. Школа. Очень строгая, седая и прямая учительница в пенсне. Не помню ее с улыбкой. Страх — ее рассердить. Вечный страх — пролить на платье чернила из непроливайки. В классе только девочки — школа женская. 3-я женская средняя школа имени А. С. Пушкина. Вечная благодарность ей за то, что учила и зубрить, и думать. Непроходящее чувство голода.
Мама не работает. Живем на офицерское пособие, вчетвером. Приезжает тётя, старшая мамина сестра. У нее умерла дочь и убили мужа. Она становится второй нашей матерью, прожив с нами всю свою жизнь и помогая растить наших детей. От отца приходят письма, напоминающие сводки боевых действий. А маме так хочется слов любви…
От папы пришла посылка! И, о радость, там был темный шоколад в круглой коробке, в коричневой вощеной бумаге. Он был разделен на секторы, и от запаха его и горьковатого вкуса кружилась голова! Незабываемый запах имела и американская тушёнка. А из четырех платков полосатого шелка мама сшила мне шикарный сарафан.
1945 год. Сводки о победном наступлении. Ожидание конца войны. Пришло письмо от папы с текстом песни «Темная ночь», со словами любви. «Ну наконец-то!» — засмеялась сквозь слезы счастливая мама. На улицах мы видели оборванных пленных немцев. Сумрачные лица, в глазах тоска. Нам было их жалко, мы тайком носили им кусочки хлеба и картошку в мундире.
9 мая с самого раннего утра нам стали стучать в окна незнакомые люди. «Вставайте! — кричали они, — победа!» Весь город высыпал на улицы.
Отец вернулся в октябре сорок пятого. Нам невероятно повезло — пули миновали его. В 1949 году он защитил докторскую диссертацию и всю жизнь заведовал кафедрой биохимии в Саратовском зооветинституте. Его обожали студенты и аспиранты, не говоря уже о нас. Скончался он в 1991 году в возрасте восьмидесяти четырех лет. Мама умерла много раньше — ей было всего шестьдесят девять. Война сильно надорвала ее организм. Все дети живы, все получили университетское образование, работают, имеют хорошие семьи и крепко дружат.
О войне напоминают редкие фотографии тех лет и два бело-голубых фарфоровых кувшинчика на буфете. О судьбе их хозяев мы так ничего никогда и не узнали…
Бомбежка
Июль—август 1941 года. Немцы бомбят Москву. Ненавистные слова из чёрной картонной тарелки: «Граждане! Воздушная тревога!», а потом сирена. Все соседи бегут через двор, где стоят старинные храмы Высоко-Петровского монастыря (мы жили на Петровке, 28).
Бежим и мы мимо могилы матери Петра Первого Натальи Кирилловны Нарышкиной и, подгоняемые дежурными, спускаемся по старой каменной лестнице в монастырское подземелье. Мне нет ещё и семи. Потом почему-то стали бегать всё реже…. Привыкли?
Однажды вечером где-то близко раздался сильный взрыв, и соседи сказали: «Бомба попала в Центральный телеграф!» И я побежала, не зная точно дороги, побежала плача, задыхаясь от горьких слёз, ведь на телеграфе в ночную смену работала моя мама! Сейчас стыдно вспоминать, но как я обрадовалась: бомба попала не в телеграф, а в соседнее здание — Театр им. Ермоловой. Мама жива, но мне всё равно страшно. И как найти в темноте дорогу домой?
В сентябре 1941 года работниц телеграфа, у которых есть дети, отправляют в эвакуацию. Сначала — теплушки, потом — маленький пароходик. На Волге попали под бомбежку. Под дождём причаливаем к пристани. Небольшую группку женщин с детьми отвели в клуб. Все промокли. Сидим, ждём, когда за нами придут люди и отведут куда-нибудь, где тепло, где можно спать.
Время идёт, но никого нет. Стульев и скамеек мало, многие сидят на полу, кто-то спит, кто-то плачет. Наконец приходят чувашские женщины в цветных платках, сердитые, крикливые, нас брать не хотят. Их не выпускают из клуба, и они тоже сидят на полу, молчат. Вдруг на клубной сцене появились какие-то люди в пестрых костюмах, появилась нарисованная печка, стол, стулья. Началась пьеса на чувашском языке. На сцене кто-то ссорился, кого-то убивали, кто-то размахивал платком, страдал. И тут чувашские женщины, все как одна заплакали в голос, вскочили с пола и стали выхватывать из толпы москвичек с их детьми и пожитками. И снова под дождём, в кромешной тьме повели нас по своим домам.
Наступила зима 1942 года. Папу вместе с оставшимися работниками телеграфа эвакуировали в Новосибирск и вызвал нас — маму, меня и старшую сестру — к себе. Мы на крохотной станции пытаемся сесть в поезд. Метель, страшная стужа, одинокая фигура дежурного с флажком. Остановился поезд с фронтовыми летчиками, которые едут в Сибирь за новыми самолетами. Нас опять не берут — не положено! Мама бегает от вагона к вагону, пытаясь запихнуть в тамбур немногие наши сумки. Вот она уже в тамбуре, вот прыгнула на ступеньку пятнадцатилетняя сестричка, поезд дрогнул и тихо пошёл. Я посмотрела вокруг — нет даже дежурного. Среди тьмы и снегов стоит одинокий ребёнок и даже не плачет…. Только слышится отчаянный мамин крик! Чья-то сильная рука из поезда схватила меня за воротник зимнего пальто и втянула в вагон.
Новосибирск встретил нас лютым морозом. В домах на ночь закрывали окна изнутри толстыми ставнями от воров, бандитов и мороза. Мама работала на телеграфе, папа ушёл на фронт танкистом (стрелок-радист), а мы с хозяйской дочкой по очереди ходили в первый класс.
Весной 1943 года мы вернулись в Москву. Наша комната на Петровке была занята каким-то генералом-снабженцем. Моя простодушная мама недолго думая написала письмо тов. Сталину. Все очень удивились, как быстро этот генерал убыл на фронт, освободив нашу комнату.
И, наконец, 9 мая 1945 года. Победа! С раннего утра мимо нашего дома шли люди на Красную площадь. К полудню стали звонить в дверь: «Дайте попить — такая жара!»
Дверь почти не закрывалась, все просили пить. Я взяла корзинку с чашками, кружками, 30 стаканами, два чайника с водой и стала у подъезда. Все пили, я уходила домой за водой, выстроилась очередь. И вдруг кто-то спросил меня: «А папка твой где?» — «На войне», — ответила я, и тут же в корзинку полетели деньги. «Стойте! Что вы делаете? Я же пионерка! Я просто помогаю!» «Вот и молодец, дочка» — сказал усатый военный и тоже положил денежку.
Никто не знал — и я тоже, что мой папа умирал в госпитале, а мама ждала сына, которого мой папа так и не увидел…
Плен
В январе 1941 г. после непродолжительной болезни умирает мама. По просьбе отца меня (семи лет) и сестру (шести лет) забирает к себе сестра отца, проживавшая в Брянской области, в поселке Полосы Мглинского района.
Помню жесточайшую зиму 1941 года с сугробами выше крыш домов. Помню, как впервые ворвались в поселок немцы на мотоциклах и стали всех выгонять из домов во дворы. Не забыть, как немцы ловили кур и отрывали им, зажав между двух пальцев, головы. Обезглавленные куры еще какое-то время бегали по двору, орошая землю кровью. А немцы гоготали и кричали женщинам: «Матка, млеко, яйко!». Для нас, городских детей, это было чудовищное зрелище.
Мы вырыли в огороде окоп, там и пережидали по ночам жуткую перестрелку между немцами и партизанами из леса, который находился рядом с нашим поселком, на другом берегу реки. Каждую ночь мы ждали, что эта ночь будет последней. Немцы то уходили в сторону леса, предварительно прогнав перед собой женщин, детей, стариков (партизаны часто минировали подступы к лесу, поэтому было много искалеченных), то возвращались, злые, замерзшие, в шерстяных масках на лицах.
Умирает бабушка, тяжело заболевает моя сестричка (воспаление почек). Кто-то ночью уводит единственную кормилицу — тёткину корову. Еды никакой: зимой — остатки промерзшей картошки, летом — щавель, проросший горох в поле рядом с теткиным огородом.
Дожили до 4 июня 1943 г. В этот день около трех часов утра всех разбудил громкоговоритель. Мужской голос с украинским акцентом объявлял, что немецкое командование требует, чтобы все население поселка, без каких-либо вещей, незамедлительно выходило к поселковому кладбищу на пригорке. Если кто-то попытается остаться, будет тут же убит. Потом мы узнали, что это было дело рук украинских националистов, воевавших на стороне гитлеровцев.
Запомнила рожь раза в три выше моего роста. Очень болел желудок, и я на ходу пыталась поймать колосок, чтобы пожевать. Все решили, что настал наш черед, и нас гонят в Мглин. Когда вышли на дорогу, взрослые определили, что гонят нас по Смоленскому большаку. По дороге к нашей колонне присоединяли жителей других деревень.
Все время объявляли, что если кто-то попытается скрыться — смерть на месте. Гнали долго, спали мы на земле. Наконец дошли до Рославля. Там всех загнали в лагерь для советских военнопленных. Детей отделили от взрослых, заперев в бараке. Мы лежали на дощатых нарах. На руках у меня был мамин маленький ребенок и рядом больная сестричка. Всех женщин и дядю-подростка куда-то увели. Мы были голодные, вокруг крики, плач, ужас. Когда стемнело, началась жуткая бомбежка.
Бомбы падали совсем близко, но ни одна в лагерь не попала. Утром всех выгнали во двор, женщины со слезами разыскивали своих детей. Открыли ворота и всех погнали к железной дороге. Вокруг были огромные воронки от бомб. Кто-то сказал, что это наши летчики пытались воспрепятствовать угону нас в неволю, но, вероятно, не получилось.
Нас загнали в товарные вагоны, дали по кусочку какой-то кровяной массы и что-то черное, похожее на хлеб. Двери задраили и куда-то повезли. Ехали долго, опять под бомбежками. Высадили всех на платформу города Лида (Западная Белоруссия). Отобрали молодежь, в ее число попала наша тетя (девятнадцати лет). Позднее узнали, что их отправили в Германию.
Помню, как нас с сестрой обмазали дёгтем и раздетыми усадили в горячую печь, где мы дрожали от страха, думая, что нас сожгут. После карантина стали всех гонять поочередно по близлежащим хуторам в округе на сельхозработы и работы по дому у местных хозяев. Работа была очень тяжелая, все время хотелось есть. По дороге мы встречали местных женщин, и они иногда клали в наши протянутые руки что-то из еды. А те, у кого мы работали, отдавали нам то, что сами уже есть не могли. Не забыть, как у очередной хозяйки жали рожь серпом, и она угостила нас в поле кровяной колбасой, в которой шевелились мелкие белые черви. А вместо отдыха мы должны были носить на руках ее ребенка.
От непосильного труда все болело. Сестричку, совсем больную, тоже брали с собой, иначе бы ее убили.
Так дожили до осени 1944 г. Запомнилась жуткая стрельба ночью. К утру все стихло, никого из немцев не было видно, и вдруг появился наш советский молодой солдатик, на ходу крича: «Не бойтесь, вы свободны, скоро домой!». Как его все целовали, обливаясь слезами! И хотя война еще не закончилась, для нас это был День Победы! Скоро нас отправили домой в таких же товарных вагонах, но на полу было сено, и двери были открыты.
И мы всю дорогу смотрели на разруху, которую оставила на нашей земле чудовищная война.
Блокадники
Когда началась война, я жил с родителями, двумя сестрёнками и бабушкой в Воронежской области при сахарном заводе в селе Большая Грибановка, недалеко от города Борисоглебска. Отец, агроном по специальности, работал начальником сырьевого отдела завода, а с осени 1942 г. был на фронте.
Лето 1942 года. В наши места прибывают войска для переформирования. Они размещаются на огороженной колючей проволокой территории в лесу рядом с нашими домами. Каждый день я забираюсь на калитку палисадника и смотрю на дорогу.
Запомнилось подразделение красноармейцев в касках, с винтовками, скатками шинелей через плечо. Идут тяжело, по хмурым запыленным лицам стекает пот, некоторые отстают. «Подтянись! Взять ногу! Запевай!» — приказывает такой же усталый командир. Колонна идёт молча. «Запевай!» — повторяет он повелительно. И откуда-то из середины колонны раздаётся почти детский голос: «Ленинград мы не сдадим и Москву-столицу! Всех фашистов перебьем, станем на границу!» Несколько голосов подхватывают, потом ещё и ещё, голоса крепнут, наливаются злой решимостью и начинают звенеть. Песня взвивается над строем. Я смотрю на проходящую массу внезапно воодушевившихся людей и чувствую, как по телу у меня бегут мурашки.
Мама и бабушка часто вспоминали военных, с которыми мы, как с родными, прощались у нас во дворе. Ходили слухи, что почти все они полегли под Воронежем.
В начале 1944 г. разнесся слух: мимо станции Грибановка, в трёх километрах от нас, в сторону Сталинграда едут ленинградские блокадники и за продукты питания отдают любые вещи. С одеждой было плохо, и наша соседка тётя Наташа решила сходить на станцию, о чём её просили дочки — в школу не в чем было ходить. Она взяла варёной картошки, может быть, солёных огурцов, молока и печёной тыквы — все мы одинаково питались — и пошла. Вернулась в слезах и с пустыми руками, чем огорчила дочерей. «Елена Тимофеевна, — говорила она моей маме, — лучше бы я туда не ходила». То, что она увидела, потрясло её: женщины-ленинградки выглядели крайне изможденным, обезумевшие от голода, они вырывали из рук своих маленьких детей еду, которую приносили жители окрестных мест, и с жадностью поедали.
Ночью 9 мая 1945 года мама сквозь сон услышала голос диктора, вскочила с постели, прислонилась ухом к репродуктору и услышала конец фразы: «…днём Победы!» Сердце у нее сильно забилось, горло перехватили спазмы.
Когда мы услышали о капитуляции Германии, никто уже не сомневался, что войне конец. Мама плакала и смеялась, обхватила спящую сестрёнку, родившуюся накануне войны, стала её целовать: «Доченька, дорогая моя, война кончилась!» На что сестрёнка сонным голосом ответила: «Шут с ней, я спать хочу». От этого неожиданного заявления все пришли в восторг, громко захохотали, и слова эти навечно вошли в семейное предание. Мама обеими руками застучала в стену соседке, та ответила. В окно постучали две знакомые женщины. Они знали, что у нас плохой репродуктор, и думали, что мы ничего не знаем. Мама высунулась в форточку, и они втроём, плача и смеясь, поздравляли друг друга. Отовсюду раздавались выстрелы. Было начало четвертого….
В письме с фронта отец написал маме: «Теперь наше летоисчисление начинается с 9 мая 1945 года!»
