Волчица и Тишина
Тиха крымская ночь, но хохла надобно прикопать. Я все ожидала, какой дичью порадует меня командование на нынешний юбилей Великой Победы, но нас накрыла удивительная командная тишина.
Сами, мол, изобретайте, что хотите, а лучше всего хотите, чтоб план производился и надои росли. Ннууу… это было настолько свежо, что от неожиданности многие скатились в откровенное и полное ничегонеделание, от радости позабыв, кто они и где. Я лишь вздохнула и радостно проработала все выходные, на девятое только собрали вечером междусобойчик, когда все инженеры и низшие чины получили увольнительный.
Не было ни долгих речей, ни пустых обещаний, только вспоминали тех, кого еще держала память, на этих дорогах. Коллектив офицеров у нас скромный, пятнадцать человек, но именно что человек, можно говорить свободно. Проговорили засветло, и, хотя крымская ночь коротка, вспомнили всех. Наверное, это всем было нужно, с обеих сторон грани, примириться со своими тенями, приокрыть крышку прошлого, принять его.
Этим и занимались вместо хождений в парадном строю, выноса и вноса знамени и други атрибутов. Переросли наконец-то, и слава богу. Для парадов есть столица, там оно сподручнее, у нас тут, на фронтире, дела и более важные находятся.
Опять же, занималась благоустройством временного своего жилья, гоняла всевозможную живность в подполе и в саду, наполняла локальные закрома. Ну, такова уж моя природа — без запасов никуда. Немного писала в стол, начала мемуары систематизировать, ну а что, мне уже за пятьдесят в этой оболочке, и она вполне заслужила место в анналах, так считаю. Вот и сидела над дневниками, в очередной раз поражаясь скоротечности человеческой жизни. Но и ее концентрированной яркости — менее ста лет отмеряно существу, и сколь много оно может и умеет сделать!
У нас, у ками, все так размыто рекой времени, что сложно даже подвести хоть какие-то итоги ками-деятельности. Здесь же все наглядно и четко. Много конспектировала.
В ночь с десятого на одиннадцатое все ворочалась, не могла уснуть. Часа в два ночи вышла перекурить и лишний раз убедилась, что вместо миллиардов рублей, вливаемых в экономику Крыма, сюда надо вливать касторку и патефонные иглы. На нашей улице в тени магнолий какое-то чудо из местных пыталось граблями сбить красный флаг со столба. Грабли вяло толкались о древко, отскакивая и издавая гуслярные дзиньки. Существо пыхтело и подпрыгивало, с одышкой и сиплыми перханиями.
Дивная южная весенняя ночь, спит хуторок. И только оно не спит…
А тетка Настька сказала, что пистолет мне нельзя, как же так, тут пистолет бы очень пригодился. Вернулась в дом, сняла с подставки катану, накинула китель и пошла посмотреть поближе. Но все было тихо, пыхтение прекратилось и скачки тоже. Существо поняло, что грабли не роляют, и видимо метнулось за другими приспособами.
Я прошла вдоль улицы в тени кустов сирени и акаций, так, чтобы оказаться по другую сторону столба. И как раз там была небольшая дорожка, уходящая на вторую линию домов, эдакий переулок, погруженный в полную темноту. Ждать пришлось минут сорок, но я была вознаграждена подзвоном лезвия лопаты по стеблям травы, направлявшимся в мою сторону. Не щит обрел этот паскудыш, но меч, хо-хо! Судя по дыханию и сердцебиению, существу было под семьдесят. Когда оно примерилось и замахнулось лопатой, я вышла из тени кустов, не утруждая себя переводом катаны в боевое положение. Воевать со стариками… до этого меня еще не дотошнило.
— Хенде хох, дидусь. Не спится? — ножнами катаны я уперлась ему в позвоночник и слегка толкнула вперед, на столб.
Он вынужденно выпустил лопату и руками обнял старый бетон. Мне стало мерзко от собственного бессилия.
— Я вот это…
— Молчать. Просто схватил лопату и пошел нах#р бегом, как понял? Не оборачиваясь, правое плечо вперед. Марш.
Он резво схватил наощупь черенок и побежал вдоль по улице, не туда, откуда явился, а к выезду на тракт. И скоро исчез в темноте, топот его затих. Я посмотрела вверх — на древке копии знамени победы виднелись следы от железа граблей. Как будто от зубов древнего, и оттого уже безопасного, но все еще злого животного.
Борясь с тошнотой, я огородами вернулась в дом. Бдительная Настька стояла в сенях, как кентервилльский призрак, в белой до пят ночнушке.
— Больной он. Уже лет пять, как старуха его померла от рака, так он все воюет. То с заборами, то со столбами, то с почтальоном, зовет его предателем и норовит ударить.
— Для больного он больно уж целеустремленный. Граблями не смог, так за лопатой сгонял…
— Есть такое, да. У меня кошка на плетне была керамическая, старая, еще польская, поделка садовая. Так он ее сперва кулаком бил, не сдюжил, потом камнем, промазал. Так специально пришел с топором. Пришлось его развернуть оглоблей обратно. Все одно добился своего, а мне потом сказал — Настасья, кошка твоя бешеная всех мох курей извела, так я ее того… закопал. И не говорит, где.
— А чего вы его не сдадите в учреждение? Ждете, пока он кого-нибудь, как кошку глиняную, закопает?
— Да не берут его, так-то. Доктор приезжал когда, сказал — не морочьте мне голову, дед тихий, безвредный, на буйного не тянет, мест нет, целую. И уехал.
Видя, что меня подбивает уже дрожь, тетка отвела меня через свою половину ко мне и усадила на кровать. В окнах посерело и все было видно, как на ладони. Укрывая меня одеялом и ласково бормоча что-то, тетка Настя положила катану на столик и прикрыла дверь. Тишина навалилась на меня, как перина — и до утра я больше не видела снов.
