Цивилизация пожилых
Нам должно помнить, что вся наша цивилизация, какой мы её знаем, создана юношеством и молодёжью. Причём как в буквальном смысле (руками 18-25-летних), так и в части замыслов и чертежей.
У. Черчилль стал министром в 33. Сталин стал наркомом в 38. Т. Рузвельт был избран президентом в 43, считаясь уже стариком (В.И. Ленин считал себя стариком в 46 — и, видимо, они действительно были «социально немолоды»). Американским «баронам-разбойникам», ворочавшим миллионами, было по тридцать с небольшим.
На пике, если можно так выразиться, общечеловеческой самонадеянности по залам университетов разгуливала 27-летняя профессура, мастерящая фантастические ракеты, и 26-летние поэты вздыхали об ушедшей молодости (после чего бросались в разврат, дуэли и авантюры), а 20-летние капитаны командовали 28-пушечными фрегатами во флибустьерских морях, гоняясь за такими же юными пиратами.
Да-да, то обстоятельство, что пират представляется нам нечёсаным испитым стариком, не должно заслонять от нас очевидность: в мире с такой высокой смертностью и такими дурными привычками среднему пирату не могло быть много лет. Если мы хотим представить себе пиратов такими, какими они были на самом деле — мы будем ближе к истине, представляя себе пацанов, играющих в пиратов, чем представляя заслуженных артистов, играющих пиратов. Они арифметически ближе по возрасту.
Средний возраст землянина вообще до конца XX столетия не превышал 25. Нетрудно предположить, что возраст активного землянина был ещё меньше. Большую часть минувшего века мир прожил 20-24-летним.
Логично предположить, что эта заводная юность отдавалась во все стороны повышенным уровнем безбашенности, проявлявшимся в каждой затее, каждом плане, каждом общественном движении.
Не будем наваливать примеров сверх меры. Чтобы ощутить «вайб 23-летнего мира», достаточно заглянуть в любую книжку, написанную в середине прошлого столетия, и зафиксировать там естественный гештальт, так сказать, человеческого поведения: едва только нормальные взрослые граждане собираются в количестве от десятка разного пола, они немедленно добывают себе музыку и начинают танцевать. Не для тиктока и порой даже не друг для друга — а тупо потому, что организм нуждается.
Сегодня среднему землянину (включая афганцев и центральноафриканцев) за тридцать, среднему «северянину» (включая нас, китайцев и североамериканцев) около сорока, а среднему японцу величественные 49.
У этого возраста свой вайб. Автор этих взволнованных строк не геронтолог, но всякий из нас, имевший возможность прожить на голубой планете больше сорока её витков, знает, что шило в организме к тридцати годам рассасывается в большинстве случаев (как и во всём относящемся к людям — это не закон, а лишь правило, предусматривающее массу исключений. Но тем не менее).
В практическом смысле всё сказанное значит очень много чего. Но в частности — что коллективный мозг землянина, принимающего решения (а серое вещество, имеющее значение, по-прежнему сосредоточено в Северном полушарии) сейчас есть мозг мужчины и женщины основательно за полтинник (нижняя юная палата конгресса США — 58 лет в среднем) со всей приличествующей этому жизненному периоду спецификой.
Если выражаться совсем лапидарно — то в возрасте за полтинник люди довольно редко стремятся всё на свете заработать, захватить, выпить и трахнуть. И довольно часто — сберечь уже заработанное, захваченное, абьюзимое и выпиваемое.
Иными словами, радикализм сменяется консерватизмом, а экспансивная алчность в качестве основного драйвера и побуждения — тревогой за нажитое непосильным трудом.
Несмотря на то, что «всё уже было», кое в чём наша эпоха действительно первопроходец и новатор — по меньшей мере на горизонте нескольких столетий. Мы входим, помимо прочего, в неизведанные воды общества пожилых.
Но есть дополнительный нюанс.
Рискну предложить следующее соображение: когда мы говорим о «консерватизме немолодых людей», мы всё ещё представляем себе консерваторов XX века. То есть бородачей, отягощённых крупными семействами, биографиями, грузом ответственности и всем таким.
Современные же 40+летние — в значительной своей части от этого стереотипа отличаются.
Ибо это 40+летние эпохи нищепанка, у которых с довольно высокой вероятностью нет груза крупного семейства и ответственности перед ним, а во многих странах нет даже собственного имущества, а биография (на минуточку, сегодняшний сорокалетний взрослел уже с интернетом) имеет ряд довольно инфантильных реликтовых черт в поведении.
Таким образом, мы можем представить себе его мироощущение как «консервативный инфантилизм». То есть, грубо говоря, страх не за свой клан, а за свои игрушки.
«Индустрию игрушек удерживают на плаву две вещи: инфляция и группа потребителей, известная как „кидалты“. По данным NPD Group, на этих «детей в душе» приходится четверть всех продаж игрушек в год на сумму около 9 миллиардов долларов, и они являются крупнейшим драйвером роста во всей отрасли».
Помимо буквальных игрушек, у них есть также любимые времяпровождения разной степени предосудительности и, в случае финансовой благополучности, «геймифицированное имущество» вроде демонстрационных автомобилей и лодок.
Консервативный инфантилизм в практическом социальном смысле отличается от традиционого консерватизма тем, что страх за свой лайфстайл выступает для его носителя единственным приоритетом и безальтернативным рычагом управления.
Если о типовом мужчине за сорок в XX веке принято было писать «у него была семья, и поэтому он испугался и промолчал», то о типовом его ровеснике сегодня следует писать скорее «у него была высокая квартирная рента и дорогая доминатрикс, и поэтому он испугался и промолчал».
Разумеется, у этого явления есть и обратная сторона: если такой 40+летний всё же слетает с колеи страха, то он становится буквально не по годам гневным противником мейнстрима, ибо ему нечего терять.
Но подобная отвязанность, во-первых, настигает преимущественно мужчин, а во-вторых — ничего не гарантирует. После выпадения из предписываемой социальной адекватности люди не выбегают автоматически на интеллектуальную волю, а опускаются зачастую в бентос всяких «маносфер» и диетически-атлетических цифровых фашизмов.
Мейнстрим же, теряющий их, становится всё более испуганным.
Автор этих взволнованных строк с некоторого времени просто перестал читать, за редчайшими исключениями, выступления мыслителей уже не только в отечественных, но и зарубежных СМИ.
Причина: тошнотворная предсказуемость. Как бы раскручена и известна ни была фамилия, стоящая под очередной статьёй — мы можем быть уверены, что авторитетный мыслитель не выскочит ни на миллиметр не то что за флажки дозволенного — но и даже за флажки одобряемого.
Ибо у них у всех дома игрушки и дорогие доминатриксы, и ну его нафиг — они уже немолодые люди, в медийной отрасли кризис и мало платят, лучше не рисковать.
А поскольку «пространство одобряемого» в смысле предписываемых тем, объектов критики, объектов похвал и даже выражений всем давным-давно известно — тратить на это время стоит не больше, чем на простыни отечественных лысых мэтров «Америка, кажется, совсем сошла с ума, вот что снова учудили негритянки-лесбиянки в штате Иллинойс».
В разгар XXI столетия воспринимать интеллектуальный мейнстрим следует лишь для осведомлённости об официальных речекряках. А для рассуждения имеет смысл читать, смотреть и слушать только маргиналов — да и то лишь в тех случаях, если данные маргиналы состоятельны во всех смыслах. В противном случае они будут так же скучны и предсказуемы, как мейнстрим — с тем отличием, что они будут не шаблонно бранить врагов мейнстрима, а столь же шаблонно обличать его. И винить мейнстрим и эпоху в том, что они отобрали у них их любимые игрушки.
